Взглянув на дверь, Майк увидел, что она перекошена.
     Перекошена не  вся, лишь  малая ее часть, слева. Этот  перекос напомнил
ему   фильмы  ужасов,  в  которых  режиссер  пытался   показать  психическое
заболевание  одного из героев, наклоняя камеру  в ту  или другую сторону. За
первой ассоциацией последовала  другая: дверь  на  корабле  во время сильной
качки.  Она  наклоняются  вперед и назад,  вправо и  влево,  пока голова  не
начинает  идти  кругом,  а  к горлу  не подкатывает тошнота.  У  него  таких
ощущений вроде бы не было, совсем не было, ну...
     Нет, все-таки были. Но чуть-чуть.
     И  он  об  этом напишет  в  книге,  хотя  бы  с тем,  чтобы  отвергнуть
инсинуации Олина, утверждавшего, что его рационализм не позволяет объективно

писать о призраках и связанным с ними.
     Он  наклонился  (отметил,  что  головокружение  и  тошнота  моментально
пропали, едва перекошенный  участок двери исчез из поля  зрения), расстегнул
молнию, из  бокового  отделения чемодана  достал минидиктофон.. Выпрямляясь,
нажал  на клавишу  "RECORD", увидел  зажегшийся красный  глазок и уже открыл
рот, чтобы сказать: "Дверь номера 1408 встречает  меня  уникальным  образом,
перекосом малой своей части слева".
     Произнес первое слово, дверь, и замолчал. Если вы послушаете пленку, то
услышите его и щелчок клавиши "STOP".  Потому что перекос  уже  исчез.  Майк
видел  перед собой  четкий  прямоугольник.  Повернулся,  посмотрел  на дверь
номера  1409, через коридор, потом вновь перевел взгляд на 1408-й. Обе двери
выглядели  одинаково,  белые,  с  золотыми  табличками  и  ручками.  Никаких
перекосов, по четыре прямых угла, соединенных прямыми линиями.
     Майк опять наклонился, рукой, в которой  держал минидиктофон, подхватил
чемоданчик, другую руку, с ключом, протянул к замку, и замер.
     Вновь появился перекос.
     На этот раз справа.
     -  Это  нелепо,  -  пробормотал  Майк, но  тошнота  вернулась. Тошнота,
которая уже не напоминала  морскую болезнь, была  ею. Два года тому назад он
плавал  в  Англию  на  "Королеве  Элизабет Второй",  и  одну  ночь очень  уж
штормило. Майк  помнил, как  лежал на кровати в своей каюте.  Его мутило, но
вырвать  так   и  не  удалось.  И  это  тошнотворное  головокружение  только
усиливалось, если он смотрел на дверь... или стул... или стол... которые так
и ходили взад-вперед, вправо-влево...
     "Во всем виноват Олин, -  подумал Майк. - Именно этого он и добивается.
Как следует накрутил. Завел.  Как бы  он смеялся, если  б  видел меня в этот
момент. Как..."
     И тут до него дошло, что Олин, возможно, видит его в этот самый момент.
Майк оглядел коридор, не заметив,  что головокружение и тошнота исчезли, как
только взгляд сместился от двери. У потолка, слева от лифтов, увидел то, что
и  ожидал:  камеру  внутреннего  наблюдения.  Один  из   сотрудников  службы
безопасности  отеля  наверняка  постоянно дежурил  у мониторов,  и  Майк мог
поспорить,  что  Олин сейчас  стоял рядом с  ним,  оба  смотрели  на него  и
лыбились, как обезьяны. "Это отучит  его приходить сюда и  качать  права, да
еще  и натравливать на нас адвоката", - говорит Олин. "Вы только посмотрите!
- восклицает сотрудник службы безопасности,  его улыбка становится еще шире.
- Бледный, как призрак, а  ведь он  еще даже не вставил ключ в замок. Вы его
уели, босс! Он же дрожит, как лист на ветру".
     "Черта  с  два, - подумал  Майк. - Я  оставался в доме  Рилсби,  спал в
комнате, где убили  двух членов  его семьи... и я спал, поверите  вы мне или
нет. Я  провел ночь рядом с могилой Джеффри Дахмера и еще одну неподалеку от
могилы  Г.П. Лавкрафта. Я  чистил зубы рядом с  ванной, в которой сэр Дейвид
Смайт вроде бы утопил обоих своих жен. Я давно уже перестал бояться историй,
которые рассказывают у костра в летнем  лагере. Будь я проклят, если вы меня
уели!"
     Он  посмотрел  на  дверь: четкий, безупречный  прямоугольник. Пробурчал
что-то неразборчивое, вставил  ключ  в  замочную скважину,  повернул.  Дверь
открылась. Майк вошел. Дверь не захлопнулась за  ним, пока он искал на стене
выключатель,  не оставила в полной темноте (кроме того, сквозь окно проникал
отсвет огней многоквартирного  дома, высящегося напротив отеля). Выключатель
он нашел. Когда  нажал на клавишу, вспыхнули лампы  подвешенной под потолком

хрустальной люстры. Зажегся и торшер у стола в дальнем углу комнаты.
     Окно  располагалось  над  столом,  чтобы тот,  кто  сидел за  ним,  мог
оторваться от работы и взглянуть на Шестьдесят первую  улицу... или прыгнуть
на Шестьдесят первую улицу, если вдруг возникнет такое желание. Только...
     Майк поставил чемодан  на  пол у самого  порога,  закрыл  дверь,  нажал
клавишу "RECORD". Загорелся маленький красный огонек.
     - По словам Олина, шесть человек выпрыгнуло из окна, в которое я сейчас
смотрю,  -  начал  Майк,  -  но   этим  вечером  я  не  собираюсь  нырять  с
четырнадцатого, простите  меня,  с тринадцатого  этажа отеля "Дельфин". Окно
забрано  стальной  или  железной  решеткой.  Безопасность  лучше  еще  одних
похорон. По моему разумению, 1408-й  относится  к категории номеров, которые
называются полулюкс. В комнате, где я нахожусь, два стула, диван, письменный
стол,  стойка с  дверцами,  за которыми, скорее всего  телевизор и  минибар.
Ковер на полу ничего из себя не представляет,  можете мне поверить,  не чета
персидскому в кабинете Олина. На стенах обои. Они... один момент...
     В  этот  момент  раздается  очередной  щелчок:  Майк  вновь нажимает на
клавишу  "STOP".  Собственно вся запись фрагментарна, состоит  от  отдельных
отрывков, чем разительно отличается от  более  чем  ста  пятидесяти  кассет,
ранее надиктованных Майком и  хранящихся у его  литературного  агента. Более
того,  с  каждым  новым  отрывком  меняется голос.  Если  начинал  диктовать
человек, занятый важным делом,  то потом он уступает место другому человеку,
совершенно  сбитому с толку,  плохо соображающего, который, того не замечая,
уже разговаривает сам с собой. Рваный  ритм записи, в сочетании  с все более
бессвязной речью у  большинства слушателей  вызывают тревогу. Многие  просят
выключить пленку задолго  до того,  как запись,  очень  короткая, подходит к
концу.   Словами  невозможно  адекватно  передать  нарастающую  убежденность

слушателя в том,  что человек, который диктовал эту странную запись, если не

сходит с ума, то определенно  утрачивает связь с окружающей его реальностью, но

даже эти слова дают понять: в номере 1408 что-то происходило.
     В тот момент, когда Майк  выключил минидиктофон, он заметил картины  на
стенах.  Их было три: дама  в  вечернем туалете двадцатых годов, стоящая  на
лестнице, парусник, летящий по волнам, и натюрморт с преобладанием желтого и
оранжевого   цвета:   яблоки,  бананы,   апельсины.  Все   под   стеклом   и
скособоченные.  Он  хотел  упомянуть  об  этом,  но  подумал,  а   стоит  ли
наговаривать на пленку про три скособоченные картины? Вот и про перекошенную

дверь  хотел  наговорить,  да  только  выяснилось,  что  дверь совсем  и  не

перекошена, просто в какой-то момент его подвели глаза, ничего больше.
     Левый верхний угол картины с дамой на ступенях опустился как минимум на
дюйм  относительно правого. Точно так же  висел и парусник, с борта которого
пассажиры наблюдали  за летающими рыбами. А  вот  у желто-оранжевых фруктов,

Майку казалось,  что  они освещены  жарким экваториальным  солнцем,  солнцем

пустыни, каким  рисовал его  Пол  Боулс, левый  верхний  угол поднимался над правым.

Взгляда, брошенного на картины хватило, чтобы вновь вызвать тошноту. Его  это  не 

удивило.  Срабатывал  рефлекс  на  определенную  ситуацию.  Он столкнулся с этим

на "КЕ-2". Тогда Майку объяснили, что  со временем человек привыкает  к качке  и

"морская болезнь сходит на нет". Но Майк не  провел  в море  достаточно времени, 

чтобы адаптироваться  к качке, да, пожалуй,  и не хотел. Вот и не удивился, когда

скособоченные картины в гостиной номера 1408 вызвали у него рецидив морской

болезни, которую, правда, в данном конкретном случае следовало назвать сухопутной.
     Стекла над  картинами  покрывала пыль.  По одному он  провел  пальцами,
какое-то время  смотрел на две параллельные полосы. На  ощупь пыль  казалась
жирной, склизкой.  "Как шелк  перед тем, как он начинает гнить", - пришло на
ум, но и  это сравнение он не собирался оставлять на пленке. Откуда  он  мог
знать, каков на  ощупь шелк,  который  вот-вот  сгниет? На  такие  сравнения
способен только пьяный.
     Поправив  картины,  он отступил на шаг и вновь внимательно всмотрелся в
каждую: женщина в  вечернем туалете  у двери,  ведущую  в спальню,  пароход,

бороздящий одно из  семи  морей, слева  от  письменного  стола,  и, наконец,

отвратительно нарисованные  фрукты у стойки с  телевизором. Где-то он  ждал,

что картины вновь скособочатся, а  то и упадут  на  пол, как это случалось в

фильмах вроде "Дома  на холме призраков" или в  некоторых сериях "Сумеречной

зоны", но картины висели ровно. При этом он сказал себе, что не удивился бы, если

б картины скособочились. По  собственному опыту знал, что повторяемость заложена

в природе вещей:  люди,  которые бросили  курить  (не отдавая  себе отчета, он 

коснулся  сигареты за  ухом),  хотят взяться за старое, картины, провисевшие 

скособоченными с  тех  времен,  когда Никсон  был  президентом, стремятся

вернуться в привычное  положение. "И так они провисели долго, двух мнений

тут быть не может, - думал Майк. - Если я сниму их со стен, то  увижу за  ними 

более  темные,  не  выцветшие  участки  обоев.  Может, полезут  и какие-нибудь 

жучки-червячки,  как  бывает,  если  выворачиваешь   из  земли камень".
     Он и сам не знал, откуда взялась эта шокирующая и отвратительная мысль,
но  перед  его  мысленным  взором возникли слепые  белые  черви,  как  гной,
выползающие сквозь прямоугольники обоев, прикрытых картинами.
     Майк поднес минидиктофон ко рту, включил его  на запись, сказал: "Такие
мысли появились у меня  в голове стараниями  Олина. Он изо  всех сил пытался
напугать меня, сбить с  толку, дезориентировать,  и  ему  это удалось.  Я не
хотел..." Не хотел  что? Об этом можно  только догадываться.  Потому  что на
пленке следует  короткая  пауза, после  которой  Майк Энслин говорит ясно  и
отчетливо, чеканит:  "Я должен взять  себя в руки. Немедленно", -  и следует
щелчок выключения записи.
     Он закрыл глаза четыре раза  глубоко вдохнул, задерживая воздух на пять
секунд, прежде чем выпустить его из  груди. Раньше ничего  похожего с ним не
случалось, ни в домах, где вроде бы обитали призраки:  ни на кладбищах или в
замках, славящихся тем же. Какие там признаки, скорее, речь могла о том, что
он обкурился низкокачественной травкой.
     "Это проделки Олина. Олин загипнотизировал тебя, но ты  вырвался из-под
его чар, - послышался  в  голове  внутренний  голос.  -  Ты должен  провести
чертову ночь в этом номере, и не только потому, что в более интересном месте
ты еще не бывал (даже без Олина ты близок к тому, чтобы написать о призраках
лучшую историю десятилетия. Главное, ты не должен дать Олину выиграть. Ему и
его лживой байке о тридцати  людях, которые вроде  бы здесь умерли,  они  не
должны победить.  Ты  окажешься  на коне - не  он.  Поэтому глубокий вдох...
выдох. Глубокий вдох... выдох".
     Он  вдыхал и выдыхал порядка девяноста секунд,  и  когда  вновь  открыл
глаза, почувствовал себя гораздо лучше, практически пришел  в норму. Картины
на стенах?  Висят прямо. Фрукты в вазе? Такие  же желто-оранжевые, разве что
еще  более отвратительные. Безусловно,  фрукты из  пустыни.  Съешь  один,  и
будешь дристать до посинения.
     Он нажал  клавишу "RECORD". Зажегся красный огонек. "На минуту-другую у
меня закружилась  голова, - он двинулся к письменному столу.  - Должно быть,
похмелье  после  олинской  болтовни,  но я  могу поверить, что  почувствовал
чье-то присутствие, - ничего  такого, он, разумеется,  не чувствовал, но это
был тот самый случай, когда мог диктовать, что вздумается. - Воздух спертый.
Но плесенью или  пылью не пахнет.  Олин говорил, что при уборке номер всякий
раз проветривается, но прибираются быстро... и воздух спертый.
     На  письменном столе стояла пепельница, небольшая, из толстого  стекла,
какие  встретишь в любом отеле, в ней  лежала книжица спичек. Само собой,  с
отелем  "Дельфин"  на  этикетке.  Перед  отелем  стоял  швейцар в  давнишней
униформе, с  эполетами, расшитой  золотом,  в  фуражке,  какую сейчас  можно
увидеть в баре для  геев, угнездившуюся на  голове  мотоциклиста,  остальной
наряд которого может  состоять лишь из  нескольких серебряных браслетов.  По
улице перед  отелем катили автомобили другой эпохи: "паккарды"  и "хадсоны",
студебейкеры" и забавные "крайслер-ньюйоркеры".
     - Книжица спичек  в пепельнице выглядит так, словно перенеслась сюда из
1955  года, - Майк  сунул  ее в карман  счастливой  гавайской  рубашки. -  Я
сохраню ее, как сувенир. А теперь пора впустить в номер свещий воздух.
     Слышится  стук, должно  быть,  он поставил минидикрофон  на  письменный
стол. Потом пауза, наполненная какими-то звуками, тяжелым дыханием. Наконец,
скрип.
     - Победа!  - слышится издали, но потом голос приближается, должно быть,
Майк  берет  минидиктофон  в  руку.  - Победа!  Нижняя  половина  не  хотела
подниматься, словно ее заклинило, но верхняя опустилась без проблем. Я слышу
шум  транспортного потока  на Пятой авеню, автомобильные  гудки успокаивают.
Где-то играет саксофон, возможно, перед "Плазой", которая  на другой стороне
Пятой авеню, через два квартала. Эти звуки напоминают мне о брате.
     Майк  замолчал, глядя на маленький красный глаз. Вроде  бы  глаз этот в
чем-то его обвинял. Брат? Его брат умер, еще один солдат, павший на табачной
войне. И тут же  Майк расслабился. Что с того?  Были и  призрачные войны,  в
которых Майкл Энслин всегда выходил победителем.  Что  же  касается Дональда
Энслина...
     -  В  действительности  моего  брата   как-то  зимой  съели  волки   на
Коннектикутской платной  автостраде, - сказал  он,  рассмеялся  и  остановил
запись. На  пленке  осталось  кое-что  еще, немного, конечно,  но  это  было
последнее связное предложение, смысл которого могли понять слушатели.
     Майк  развернулся, посмотрел  на картины.  Они  висели  ровно,  хорошие
маленькие картины. Застывшая жизнь... до чего же она отвратительна!
     Он включил запись и произнес два слова: "Пылающие апельсины",  нажал на
клавишу "STOP", направился к двери, ведущей к спальне. Остановился у дамы  в
вечернем платье, а  затем сунулся  в темноту, ища на стене  выключатель. Ему
хватило мгновения, чтобы понять, (на ощупь они как кожа, старая мертвая кожа)
что с обоями,  по которым скользила  его ладонь, что-то не так, а потом
пальцы  нащупали  выключатель. Спальню  залил желтый  свет  подвешенной 

под потолком  хрустальной  люстры,  чуть меньших размеров,  чем в  гостиной. 

На двуспальной кровати лежало желто-оранжевое покрывало.
     "Зачем  говорить  прячься?"  -  спросил  Майк  в  минидиктофон и  опять
выключил запись. Переступил порог, зачарованный пылающей пустыней покрывала,

холмами выпирающих из-под  него подушек.  Спать  здесь? Ни в коем разе, сэр. Все 

равно,  что спать в гребаной  застывшей жизни,  спать  в ужасной жаркой комнате

Пола Боулса, которую ты не  можешь увидеть, комнате для сумасшедших, лишенных

гражданства англичан, слепых  от сифилиса, которым  они заразились, трахая своих

матерей,  киноверсия с участием или Лоренса  Харви, или Джереми Айронса, одного 

из  актеров,  которые  естественным образом ассоциируются с извращениями...
     Майк  нажал  клавишу  "RECORD",  увидел  загоревшийся  красный  глазок,
сказал:  "Орфей  на  орфейном  кругу!"  - и выключил  запись. Приблизился  к
кровати. Покрывало  желто-оранжево  блестело. Обои,  возможно, кремовые  при
дневном  свете,  впитали в  себя  желто-оранжевое  сияние покрывала. По  обе
стороны  кровати стояли тумбочки.  На одной Майк увидел  телефонный аппарат,
черный,   большой,  с  наборным  диском.  Отверстие  для  пальцев  на  диске
напоминали удивленные белые глаза. На другой - блюдо со сливой. Майк включил

запись, "Это не  настоящая слива. Это пластмассовая слива", - и  опять нажал на

клавишу "STOP".
     На  покрывале лежало  меню, которое  желающие получить  завтрак в номер
оставляли  на  ручке  двери.  Майк  присел  на  край  кровати,  стараясь  не
притрагиваться ни к ней, ни к стене, поднял меню. Старался не притрагиваться
и  к  покрывалу,   но  провел   по  нему  подушечками  пальцев  и  застонал.
Прикосновение  вызвало у него ужас. Тем не менее, он уже держал меню в руке.
Увидел, что оно на французском,  и хотя прошли годы с тех пор, как он изучал
этот язык, понял,  что одно  из  блюд,  предлагавшихся  на завтрак -  птицы,
запеченные в дерьме. "Французы могут  есть и такое", - подумал он и безумный
смех сорвался с его губ.
     Он закрыл глаза, открыл.
     Французский язык сменился русским.
     Закрыл глаза, открыл.
     Русский сменился итальянским.
     Закрыл глаза, открыл.
     Меню исчезло. С  картинки на Майка смотрел кричащий маленький  мальчик,
оглядывающийся  на  волка,  который вцепился в  его левую ногу  чуть  повыше
колена. Волк  не отрывал  взгляда от  мальчика и напоминал  терьера со своей
любимой игрушкой.
     "Я ничего этого не вижу", - подумал Майк, и, разумеется, не видел. Если
он  не закрывал  глаз,  то  держал в  руке  меня с  аккуратными  английскими
строчками, каждая из которых  предлагала полакомиться  за завтраком тем  или
иным  творением  кулинарного искусства. Яйца  во  всех  видах, вафли, свежие
ягоды, никаких птиц, запеченных в дерьме. Однако...
     Он повернулся, осторожно выскользнул из зазора между стеной и кроватью,
который теперь казался  узким, как  могила.  Сердце  билось так  сильно, что
каждый  удар  отдавался  не только в груди,  но и в шее и  запястьях.  Глаза
пульсировали  в глазницах. С 1408-ым  что-то не так,  определенно что-то  не
так. Олин говорил про отравляющий газ, и теперь  Майк на себе убедился в его
правоте: кто-то заполнил номер этим газом или  сжег гашиш,  щедро сдобренный
ядом для  насекомых. Все это, разумеется, проделки  Олина, которому, конечно
же, с радостью помогали сотрудники службы безопасности.  Газ закачали  через
вентиляционные воздуховоды.  Он не видел решеток,  которые их закрывали, 

но сие не означало отсутствие в номере таковых.
     Широко  раскрывшимися,  испуганными глазами  Майк  оглядел  спальню.  С
тумбочки,  стоявшей  слева от кровати, исчезла  слива. Вместе  с блюдом.  Он
видел  лишь гладкую, полированную поверхность. Майк повернулся, направился

к двери,  остановился. На  стене висела картина.  Полной уверенности у него не
было,  в  таком состоянии  он  уже  не  мог  с  полной  уверенностью назвать
собственное  имя, но  вроде  бы, войдя  в спальню,  никакой  картины  он  не
заметил. Опять застывшая жизнь. Одна-единственная слива на оловянной тарелке

посреди старого, грубо сколоченного из досок стола. На сливу и тарелку падал

будоражащий желто-оранжевый свет.
     "Танго-свет,  -  подумал  Майк.  -  Свет,  который  заставляет  мертвых
подниматься из могил и танцевать танго. Свет, который..."
     -  Я  должен  выбраться отсюда, - прошептал он и, пошатываясь, вышел  в
гостиную. Вдруг осознал, что каждый шаг сопровождается чавкающими звуками,

а пол становится все мягче.